Сос, наконец, поднял клапан своего заплечного мешка и накрыл бедную птицу.
Зато вечером насекомых стало больше, словно дождь пробудил их к жизни. Сос обрызгал себя жидкостью от комаров, а Глупыш с жизнерадостным криком стал набивать свой зоб, отъедаясь за голодный день.
Гора уже как будто утратила новизну. Он отвлекся от главного — восхождения, вспомнив первую встречу с Солом, когда оба они только начинали. В тот вечер игра закончилась для них обоих, бесповоротно они вступили на путь своих судеб, которые привели одного — к власти, другого — к Горе.
Он вспомнил Солу, тогда еще неопытную девушку, ее обольстительную свежесть и жажду самоутверждения через браслет. И она это сделала, но не с тем браслетом, который косила на своей руке. Это — в большей мере, чем все остальное — привело его сюда.
Странно, что им суждено было встретиться втроем. Будь эта встреча только двух мужчин, идея империи соединяла бы их и сейчас; и появись девушка раньше или позже, он, возможно, взял бы ее на одну ночь, а потом ни разу о ней и не вспомнил. Но у них возник тройственный союз; в пространство империи, задуманной мужчинами, упали семена разрушительного женского начала и дали свои всходы. Дело даже было не в самой Соле, а в том, что она появилась у самого истока. Не раньше и не позже!
Он закрыл глаза и увидел боевой шест. Мелькая с ошеломляющей быстротой, он бьет, отражает, предупреждая каждое его движение, — орудие не защиты, но беспощадной атаки. Удар за ударом — по груди, лицу… веревка запутана… сражаться нечем…
И теперь — единственный достойный выход. Он проиграл сильнейшему.
Но уснул он с мыслью, что и победа ничего не решила бы. Он чувствовал свою неправоту — не во всем, но во многом.
На третий день подступили снега. Он обмотался остатками защитного обмундирования и продолжал идти. Прижавшись к нему, Глупыш не испытывал пока особых неудобств. Сос зачерпывал пригоршнями сухой снег и набивал им рот, чтобы утолить жажду. Белый порошок лишь обмораживал язык, щеки и таял, превращаясь в нечто почти неощутимое. К вечеру он добрался до снежных наметов глубиной в несколько дюймов, и ему пришлось ступать осторожно, чтобы не угодить в каверзные провалы, невидимые под ровной поверхностью.
Укрыться было негде. Он лег набок, отвернувшись от ветра, и в своей защитной экипировке чувствовал себя вполне уютно. Глупыш, весь дрожа, примостился у его лица. И вдруг он понял, что здесь, в этом снегу, птице больше нечего есть. Насекомых уже не будет.
Он вытащил из мешка кусок хлеба, раскрошил его и поднес на ладони к клюву Глупыша. Тот и не шелохнулся.
— Ты же умрешь с голоду, — встревожился Сос, не зная, что предпринять. Глядя на вздрагивающие перья, он снял с левой руки перчатку и спрятал птицу в обнаженной теплой горсти, которую прикрыл с тыла второй, защищенной рукой. Только бы случайно не повернуться, не сместить руки во сне: птичье тельце было таким хрупким.
Порывистый ветер швырял снег в лицо, за воротник, несколько раз он просыпался, но левая рука оставалась на месте.
Птица время от времени вздрагивала, Сос прижимал ее ближе к груди и тут же отстранял, боясь, что он, со своей массой…
Утром он еще раз попытался уговорить Глупыша.
— Лети вниз. Вниз. Там тепло. Насекомые.
Сос бросал крохотное тельце в сторону, вниз по склону. Тщетно. Глупыш расправлял крылья — даже окраска его выглядела здесь странной — и, храбро сражаясь с холодным, сквозным ветром, снова взлетал, не желая покидать его.
Была ли эта преданность таким же сумасбродством, как непреклонное желание Сола быть отцом чужой дочери? Дочери! А его собственная приверженность законам чести, которые были им уже столько раз попраны? Люди — существа нелогичные, так чего же ждать от птицы? И коль расставание так тяжело, то смерть они встретят вместе.
Вьюга обрушилась на четвертые сутки. Сос продолжал взбираться, лицо его немело под обжигающим ветром. Глаза были защищены темными очками, но щеки, губы и нос оставались открытыми. Ощупав лицо рукою, он обнаружил ледяную бороду, наросшую поверх настоящей. Сос даже не стал ломать ее — все равно нарастет новая.
Сделав неверный шаг, он споткнулся, взмахнул руками — и Глупыш выпорхнул из руки. Сос указал птице на плечо, где было побезопасней. Еще один такой промах — и он раздавит Глупыша, если будет нести в руке.
Кинжальные порывы продували одежду насквозь. До того он потел под обременительной тяжестью экипировки; теперь эта влага превратилась в корку льда. Нужно было следить за одеждой, за нагрузками, и не слишком потеть: влага уже не могла испаряться. Поздно усвоил он этот урок.
Вот, стало быть, чем убьет его Гора. Заморозит, заметет снегом у самой вершины или сбросит в скрытую расщелину… Он не отрывал глаз от заснеженной поверхности, он уже несколько раз оступался и падал, и лишь по случайности с ним не случилось худшего. Холод пробирался сквозь одежду, вытягивал жизненные силы, итог был уже окончательно ясен. Если верить преданиям, еще ни один человек не возвращался с Горы, и никто — живым или мертвым — не был найден. Не удивительно!
Однако все это мало походило на горы, о которых он когда-либо слышал. После металлических завалов у основания — сколько же дней назад? — значительных препятствий больше не было: никаких зазубренных уступов, отвесных скал или бесполезных ледяных мостов. Когда небо прояснялось, он всматривался, но не находил здесь других троп или проходов. Склон этой горы, похожий на поверхность перевернутой чаши, тянулся вверх довольно ровно и вполне надежно. Только холод представлял постоянную опасность. Но тем, кто захотел бы вернуться, ничто не препятствовало. Не все, и даже не большинство, но некоторые-то должны были отказываться от Горы и спускаться на равнину, либо выбирая менее мучительный способ, либо и вовсе отказываясь умирать. Да и сам он мог еще вернуться…
Он снял примолкшую птицу с плеча, с трудом оторвав коготки. — Как ты на это смотришь, Глупыш? Может, хватит с нас?
Ответа не последовало. Птица лежала неподвижно.
Он поднес ее к лицу, отказываясь верить. Затем расправил пальцами крыло, но оно было уже мертвым. Глупыш предпочел скорее умереть, чем оставить товарища, а Сос даже не заметил, когда это произошло.
С комком в горле, он положил окоченевшее тельце на снег и присыпал сверху.
— Прости, дружок… Человек, похоже, умирает дольше, чем птица.
Ничего более осмысленного не приходило ему
